litvinen

Я выперлась на работу, когда моей дочери было пять месяцев. Я так любила свою работу? Насколько я помню, процентов на восемьдесят девять мои разговоры о работе состояли из жалоб на скуку, ощущение бессмысленности и отсутствие возможности роста и развития. Может быть, в моем трудовом подвиге была финансовая нужда? Нет, не было – на работу меня никто не гнал, и даже самые оттаянные чайлдфри, преисполненные классового презрения к домохозяйкам-«овуляшкам», признают за последними моральное право хотя бы на год отпуска по уходу за ребенком. Мне просто нужно было показать всему миру, какая я героическая на всю голову трудяжка-работяжка.
В детстве нас с подружкой в буквальном смысле поколотила соседка: я имела неосторожность сообщить ее дочери сведения, почерпнутые мною из случайно подслушанных сплетен, будто свою тяжелую болезнь соседка выдумала, чтобы на работу не ходить. Соседка смерчем неслась за нами, улепетывающими из песочницы со всех ног, через весь колхоз Первое Мая, в котором мы тогда жили. «Я больная! Я больная! Я не могу работать!» - кричала она, выкручивая нам ушные раковины. Нет ничего страшнее, чем быть обвиненным в безделье.
Мама, читающая книгу в выходной день, неизменно откладывает ее в сторону и смотрит на вошедшего с немым вопросом в глазах: «чем могу служить?» Я сама отрываюсь от фильма, чтобы ломануться обслуживать детей, которые в моей помощи совершенно не нуждаются. Как раз наоборот, крадущиеся за мороженным в холодильнике за моей спиной, они молят небеса о моем невнимании, которое позволило бы им остаться незамеченными и урвать еще одну порцию вожделенного лакомства. По инерции сворачивается пасьянс на мониторе, стоит начальнику появиться в офисе: даже если работы действительно нет, и твой рабочий день – это восьмичасовой рабочий сон. Отец, отправляясь на сиесту, неизменно раскрывает книгу, укрывшись которой, дремлет. Но книга ему нужна: он же не просто так лежит, он делом занят – он читает! Потому что отдых и ничегонеделание – это нечто постыдное и позорное. Нам книг, фильмов, пасьянсов, вечеринок, веселья, смысла жизни не надо, работу давай!
Разбуженный телефонным звонком в субботу в четыре часа утра, герой Михаила Козырева в «Дне выборов» поспешно автоматически оправдывается «Нет-нет, вы меня не разбудили, я не спал! Я вообще никогда не сплю!» Друзья, с которыми ты давно не виделся, при встрече задают только один сакраментальный вопрос. Не «как дела?», не «что нового, чего хорошего?», не «как дети?» и не «как родители?», и не «как настроение, здоровье, мироощущение?» Этот вопрос таков: «Ты где сейчас?»
Сейчас я здесь – исключительно.
Психологи отмечают, что их безработные пациенты во время вынужденной незанятости больше всего страдают от утраты собственной идентичности. То есть, человек определяет себя исключительно как специалиста, кадр, штатную единицу. Когда на вопрос «Вы кто?» следует исключительно однозначный ответ – «Я – тот, кем я работаю»: «Я – секретарь, бухгалтер, учитель»
Теряя работу, человек, ни много, ни мало, теряет себя. Я больше не бухгалтер – значит, я никто, меня нет.
Я помню, в детстве у меня была книга «Десять звездочек на карте» Я боялась ее больше, чем «Хищника», «Чужого», Фредди Крюгера и «Пятницу, тринадцатое», вместе взятых. Я раскрывала ее побояться и снова панически засовывала поглубже в шкаф. В этой жуткой книжке рассказывалось про трудовые подвиги советских ударников. Один из трудовых рекордов мне особенно хорошо запомнился. Во время строительства плотины огроменный самосвал с каменными глыбами, которые сбрасывали в русло реки, вдруг начал съезжать вниз, рискуя рухнуть в смертоносные глубины. Молодая девушка-вахтер схватила грузовик и вытащила его наверх, прыгнула на подножку и - !!! – хрупкая нежная фея перевесила нависший над пропастью груженый гранитными плитами автомобильный зад!
И если все эти Хищники и Чужие были, все-таки, смертны, и от них можно было спастись, то чугунные советские передовики в ужасной книге были поистине неуничтожимы, как зловещие устрашающие божества, лязгающие своими кровожадными жвалами: «Работу давай! Работу давай!»
В Советском Союзе человек был исключительно рабочей силой, парой рук в кровавых мозолях. В наследство нам, потомкам стахановцев, достался трудоголизм головного мозга в неоперабельной стадии. Подружка летом, жалуясь на свою невыносимо нелюбимую работу, возбужденно жестикулируя, рассказывала о прочитанном интервью с американским водителем мусоровоза. Тот упоенно расписывал, как ему нравится то, что он делает, каким важным и необходимым он считает свое дело, и как он счастлив, что благодаря ему мир становится чище и лучше.
«Ты можешь представить, чтобы у нас водитель мусоровоза заявлял, что он любит свою работу? Ты можешь себе представать, чтобы вообще хоть кто-нибудь говорил, что он любит свою работу?» Если честно, то с трудом. Потому что у нас работу не любят, а - правильно! – на нее ходят.
Точно я знаю только одно: оправдываясь на высшем суде за свой участок закопченного неба, работу в качестве фактора, извиняющего мое пребывание в этом лучшем из миров и придающего смысл моему существованию, я точно называть не буду. Потому что если начальника на работе еще можно ввести в заблуждение, свернув при его появлении раскрытый пасьянс, то с товарищами из инстанций повыше этот финт ушами точно не пройдет.