Цифровой самиздат Елены Литвин

Винегрет мама делала, натирая овощи на терку.
Это было то благословенное счастливое время, когда казалось, что мир устроен как-то очень правильно и что, если эти правила знать и соблюдать, все в нем будет подконтрольно и подвластно тебе. Ты на все сможешь влиять, сможешь предотвратить все неприятности и организовать пространство вокруг себя максимально комфортным образом. А пока можно было довериться мудрым взрослым, производящим самые разные манипуляции и операции строго правильно и со знанием дела.
А потом в жизни случается тринадцатилетие – переходный период, который я назвала бы для формирования личности куда более важным и решающим, чем детство. Все неврозы, все паранойи, все фобии – они, скорее, все же, будут отсюда: детство детством, но ребенок воспринимает мир как должное, не рассуждая, не критически. А вот подростковый возраст, период резкого взросления мозга, когда у тебя впервые, как у котенка, открываются глаза, - становится временем первых когнитивных диссонансов и вызванных этим шоковых состояний.
В семье моей школьной подружки винегрет делали, нарезая овощи кубиками. Я спорила с подружкой, говорила, что это нарушение всех основ мироздания. Винегрет следует делать, натирая овощи на терке и никак иначе. Я демонстрировала пренебрежение и великодушное снисхождение: так и быть, на кухне я у тебя посижу. Но не думаешь же ты, что я хотя бы прикоснусь к этому вопиющему нарушению того-как-надо-правильно?
Говорят, что в жизни имеют значение только какие-то масштабные, фундаментальные события: пошел в школу, закончил школу, поступил в универ, защитил диплом, женился, родил ребенка, вышел на пенсию. А все остальное – мелочи, не стоящая внимания ерунда. Однако если собрать все волнительные дни, в которые происходили те самые действительно важные события, их едва ли наберется на месяц. Ну, может, на два. Вся жизнь состоит из каждодневных мелочей, каждая из которых вносит свою «личностнообразующую» лепту – вода камень точит.
На винегрете тогда сошелся свет клином. Мне хотелось, чтобы все жили как-то одинаково и одни и те же вещи считали бы добром или злом.
Иначе как разобраться во всем этом многообразии зол и добер?

( Collapse )

Дома душу забирают на ремонт. Вечером ты закрываешь глаза, а утром просыпаешься починенный. Словно бы кто-то, пока ты спал, извлек из тебя решето твоей внутренней сущности, старательно и очень талантливо залатал все прорехи, укрепил разъехавшиеся старые швы, хорошенечко встряхнул, чтобы выбить пыль, прогладил и аккуратно вложил обратно, не забыв переложить складочки засушенными лепестками цветов для аромата.
Дома сплю и не могу наспаться. Днем, в дождь, просто, вдруг, встала из-за стола, за которым работала, легла на диван и тот час уснула. Как если бы кто-то выключил меня, чтобы доделать неоконченное.
Проснулась с последними дождевыми каплями, упавшими на землю. Словно высосав весь дождь, всю его энергию, как вампир, получивший свежей крови, но ненасытившийся, снова ищу себе источник, из которого бы напитаться.
Задождило и в доме пахнет этой влагой. Чем пахнет дождь? Сырой, разбухшей от воды землей? Отмытой от пыли листвой? Отсыревшими старыми бумажными обоями в родном доме?
Я люблю дождь. Люблю, когда холодно и сыро, и серое небо, и ветер, и так тревожно шумят сосны за окном – так тревожно шуметь могут только хвойные, ели и сосны, зловеще, предвещая недоброе. Лиственные, а уж тем более изнеженные садовые деревья так не шумят. Только хвойные, точно знающие, что добром это все не кончится, а потому предусмотрительно ощетинившиеся своими иглами.
Набирают они ветра в свои кроны, чтобы извергнуть его с этим тоскливым страдальческим надрывным выдохом-стоном.
Я люблю дождь, потому что он легитимизирует право сидеть дома, никуда не ходить, не хотеть всей этой знойной пыльной активности и многолюдности солнечного летнего дня. Ты можешь позволить себе пить чай, читать книгу, кутаться в палантин и не стыдиться своей нелюдимости и того, что «внутри» ты любишь больше, чем «снаружи».

( Collapse )

Молодая и очень красивая девушка уговаривает двухлетнего сына не капризничать. Ребенок просит есть. Мамочка отчитывает его и обвиняет в недальновидности и неумении прогнозировать свою жизнь: нужно было утром завтракать дома, когда давали вкусную кашу, а сейчас где еды взять?
Мы едем на машине, а молодая красивая мамочка – моя любимая подружка. Я предлагаю остановиться на заправке и купить ребенку печенья – все так просто. Мы же не на поезде, и не в открытом космосе. Но подружка смущается: она боится обременить нас, она и так чувствует себя в долгу перед нами – мы заехали за ней домой к ее родителям в деревне, а теперь везем ее в Минск. Она говорит, что мы можем высадить ее сразу на въезде в город – дальше она доберется сама, но нам совершенно нетрудно довезти ее от порога до порога. Кроме нее с нами едет ее сестра с маленьким ребенком, в багажнике – их вещи и деревянная лошадка-качалка.
Подружка переживает, что это наглость с ее стороны. Что запас нашего дружеского участия давно исчерпан.
И она искренне готова вылезть на въезде и тащить через весь город детей, сумки с банками огурцов – родительские гостинцы – и деревянную коняшку на своем скромном тщедушном горбу.

( Collapse )
Материнскому инстинкту и женской сексуальности не оставили ни единого шанса...

Мы сидим девчачьей компанией и нам чудовищно, неописуемо, непередаваемо скучно.
Я пытаюсь начать рассказывать какую-то реальную забавную историю с интересным сюжетом и парадоксальным выводом в конце.
Рассказать отличную историю – замечательное удовольствие. Однако когда ты рассказываешь ее не раз, не два и даже не три, ты немного устаешь от нее. Поэтому в последнее время я стала замечать за собой, что тяготею скорее к тому, чтобы ничего не рассказать, нежели к тому, чтобы блеснуть остроумием и красноречием – натешилась уже. Поэтому начиная свою беспроигрышную, всегда всем нравившуюся историю, я делаю над собой усилие: но затянувшаяся пауза настолько невыносима, что я не могу не попытаться спасти катастрофическую ситуацию. Меня перебивают, отвлекшись на то, чтобы сделать какое-то замечание пробегающим мимо детям. Дети – это очень важно. Это  для меня истории интереснее ежесекундного бдения над душой ребенка.
Передо мной никто не извиняется и не предлагает возобновить рассказ, но я чувствую себя крайне неловко и пытаюсь продолжить. Меня снова перебивают. Я снова пережидаю воспитательный приступ у одной из собеседниц. Дети – это очень важно. Не сделанное вовремя внушение может иметь катастрофичные последствия.
А потом я даже несколько оживляюсь – мне уже интересно, чем это может закончиться, и я делаю третью попытку завершить свое повествование, и с трудом сдерживаю удовлетворенную улыбку: я не ошиблась в своих прогнозах, меня снова перебивают. Ну, неинтересно. Неинтересно слушать про йогу, про кино, про странные книги, про людей, про путешествия, про необычные совпадения и трогательные казусы.
Я сыта по горло, но увлеченно ковыряюсь в тарелке с салатом, чтобы хоть что-то делать, чтобы хоть как-то оправдывать необходимость происходящего – уйти в самом начале вечеринки было бы совсем невежливо. Я отхлебываю вина и понимаю, что оно уже не лезет. От подавленной зевоты у меня страшно ноют челюсти. Голова весит, как небольшая планета солнечной системы.

( Collapse )

Еще раз об отношениях не полов, но художника и его зрителя. Вчера прочла несколько текстов с рассуждениями о том, непременно ли автору нужна воспринимающая сторона? Или каждый автор пишет свою музыку, картину, текст прежде всего для того, кого лучше всуе не поминать, дабы не выйти из дискуссии с табличкой "мракобес" на лбу - то есть, для бога - и в режиме 365/7/24? И может ли автор назначить воспринимающей стороной самого себя? Или творческий процесс - явление самодостаточное: автор пишет, потому что не может не писать, безотносительно наличия или отсутствия принимающей стороны - ну да, ничего нового в этом мире под луной! Обдумывая прочитанное, решила прокатиться на велосипеде с пятилетним сыном.
Едва оказавшись в своем кресле на раме, сын начал пересказывать мне сюжет фильма, который смотрел с дедом по телевизору. Шумно набирая в легкие воздуха, чуть захлебываясь, с надрывными нотками увлеченно и совершенно самозабвенно рассказывал он, что там были мальчик и девочка, они ехали на поезде, у них не было билета на собаку. Сын скрупулезно и подробно пересказывал все диалоги:
- А она говорит - у нас нету билета, а этот, ну, мальчик, ну, говорит ей - ничего страшного...
Я признаться, несколько потеряла нить увлекательного повествования, обдумывая, как лучше расположить нужные мне фрагменты в тексте над которым работаю.
- А собака залаяла, а девочка, ну, говорит, что мы будем делать?
...Я возвращаюсь на секунду в этот мир и понимаю, что мы проехали гастроном, который в пятистах метрах от дома...
- А этот дяденька услышал и приходит к ним и говорит, ну - что тут происходит?
...Мы проехали братское кладбище в трехстах метрах от гастронома... Я обдумала следующую главу...
- Тебе не холодно?
- Нет! А мальчик говорит, ну - это я кашлял, а дяденька говорит - покашляй, а мальчик начал так кашлять - кхе-кхе-кхе...
...Мы проехали охотничий домик в пятистах метрах от кладбища... Я мысленно дописала свой текст...
- Тебе точно не холодно?
- Нет! А дяденька - а что, ты простудился, а мальчик - да, потому что было окно открыто...
...Мы пересекли дорогу на Минск в двух километрах от нашего дома...
Сын, не понижая громкости голоса, с неубывающим энтузиазмом рассказывал все по-порядку, не упустив ни единого чиха ни одного из героев незамысловатой картины, - и ни вопросы не по делу, ни мое сонное посапывание в ухо не смогли сбить его с его настроя. Он не то, чтобы не нуждался в слушателе - нуждался, но слушательские реакции, невнимание, дурацкие реплики и неспособность воспринимающей стороны погрузиться в мир грез рассказчика не мешали ему в самом главном - получать удовольствие от воспоминаний и процесса создания собственного текста... Его мало заботила острота ощущений слушателя, я думаю, что и о боге он тоже мало думал в тот момент: он просто наслаждался, он получал удовольствие, он захлебывался от переполнявших его эмоций, стараясь побыстрее сообщить все то, что так распирало его от восторга и счастья!
Я умирала от смеха, говорила какой он классный и смешной, он, польщенный, смущенно улыбался, но продолжал:
- А дяденька - что-то непохоже ты кашляешь, покашляй еще!...
Не уверена, что имею на этот счет четкое мнение - нужна художнику принимающая сторона, или вовсе не нужна, и какой она должна быть, но точно знаю, что появление или непоявление на свет произведения искусства в этом лучшем их миров зависит, к счастью, точно не от нее.
Сейчас сижу и думаю: интересно, удалось ли детям одурачить въедливого дяденьку? И довезли ли они свою собаку до пункта назначения? Вечером надо будет у сына спросить.

Помню, в детстве любила белорусскую деревенскую забаву: вечером, когда все такие трудные деревенские труды переделаны, все умыты и поужинавши чем-нибудь сумасшедше вкусным наподобие томленной в горшке в печи картошкой, жители выбирались на лавочки у своих дворов. На дорогу посмотреть, на сады, на прохожих, перекинуться словом с кем: «Что где слышно?» «Ааа, ничего нигде не слышно!» Иногда на лавочку подсаживались соседи. Иногда даже большая компания собиралась, и тогда уж прохожие не брезговали солидной аудиторией – как пренебрегали одиночным слушателем, на которого жаль красноречие тратить, - останавливались и рассказывали новости.
А когда компаний не случалось, можно было наблюдать картину: сидит одинокая ссутуленная пожилая фигура на лавочке у забора и смотрит на пустую улицу. Любой оказавшийся в поле зрения живой человек тогда воспринимался подарком судьбы – хоть просто поздороваться – уже событие, уже можно будет перед сном старику-мужу рассказать невероятное: «я того видела, ну, помнишь же, как его там, еб его мать! Что – «что?» Ничего – видела его просто, поздоровались, еб его мать!»
Мне почему-то эти бабушкины новости всегда казались какими-то невероятно важными. Когда ничего не происходило, бабушка встречала меня поскучневшая, приставала с вопросами, жадно выпытывала несущественное. Но когда у нее были заготовлены рассказы для меня! Нетерпеливая, подгоняла она меня, замешкавшуюся с великом во дворе – ну иди же уже сюда скорей! Тааакое расскажу!
Рассказывала она про то, что ну-у-того-как-его-там-знаешь-же-его-еб-его-мать сын родился! Или кто-то – ага, еб-его-мать – женился. Или – блин… - кого-то похоронили… Я не знала никого из тех, о чьих жизнях была осведомлена во всех подробностях. Но я слушала бабушку и мои грустные мысли о тяжелой сессии или о недоразумениях с далеким любимым мальчиком – становились как-то легче, невесомее. Тут такое происходит! Кто-то помер, между прочим! Это тебе не зачет не сдать!
Раньше я думала, что это исключительно деревенское увлечение людей прошлого века. Когда я сейчас смотрю на то, чем заполнены сайты в интернете, я понимаю, что беспроигрышная комбинация «родился-женился-развелся-растолстел-похудел-скончался» волнует больше всех остальных тем даже городских и, казалось бы, европейских жителей современных городов. «В страшной катастрофе погибли тысячи людей…», «У Киркорова родилась дочь!», «эта-как-ее-там-еб-ее-мать Пугачева вышла замуж за этого-ага-вы-поняли Галкина!» А, ну еще обсудить, кто во что одет – тоже очень важно не допустить, чтобы кто-то напялил на себя что-то возмутительное, крайне важно убдеть и вовремя пресечь! То есть, по-сути, многие современные продвинутые горожане сидят и смотрят на экран монитора как на деревенскую улицу, в надежде, что кто-нибудь пройдет мимо с сенсационным известием, что кто-то преставился. Хотя ни сдать зачет, ни помириться с любимым мальчиком это знание тебе ровным счетом никак не поможет.

- Я знаю, где это, - перебил мои объяснения таксист.
Я слегка смутилась: это действительно было похоже на проявление сомнений пассажира в профпригодности водителя такси – столь подробное описание местонахождения довольно известной медицинской клиники в центре города. Однако в прошлый раз меня отвезли в другую клинику на той же улице – муниципальную. Я не думаю, что тот водитель не знал о существовании нужного мне медицинского центра. Просто, услышав название улицы, он вспомнил о бесплатной клинике, как о более привычной для него. Не скоро, наверное, еще наш разум привыкнет к существованию платных частных медицинских и образовательных учреждений, и будет по старинке тяготеть ко всему государственному и бесплатному. И разговор о качестве услуг будет бессмысленным – во-первых, стереотип, что наша медицина и наше образование – «самое лучшее в мире» будет умирать еще долго, несмотря на все вопиющие случаи, опровергающие его. Во-вторых, потому что упертое убеждение «всюду одинаково, разницы нет, так зачем платить больше» тоже так просто своих позиций не сдаст. Многие действительно не видят разницы, или, во всяком случае, не готовы признать, что эта разница и стоит денег: сгодится и хуже, лишь бы дешевле - даже при наличии финансовых возможностей. Видимо, в Советском союзе люди настолько привыкли пользоваться вещами и услугами самого паршивого качества, что возникла стойкая привязанность к подобному уровню жизни, - любовь сродни стокгольмскому синдрому.
Спустя пару минут – что лишило меня надежды на то, что поездка пройдет в молчании, - таксист добавил:
– Дорого там у них.
Я всегда чувствую легкую неловкость, если мой собеседник не может позволить себе что-то, что доступно мне. Мне искренне хотелось бы, чтобы у каждого было все, в чем он нуждается. Поэтому я начала оправдываться – мол, зато без очередей, нервотрепки и в нормальных человеческих интерьерах. Таксист кивал головой, словно соглашаясь, однако неожиданно предложенного мною обмена бессодержательными банальностями не поддержал.
- Ну, не знаю… В нашей поликлинике сделали ремонт и теперь там тоже нормально… и очередей там тех нет уже давно…
Я вынуждена была согласиться. В нашей поликлинике тоже сделали ремонт. И, действительно, там сейчас нет очередей. Я не нашлась, что возразить, хотя понимала, что мое предпочтение частных клиник – не просто каприз. В бесплатной медицине меня что-то очень сильно не устраивает.
Мы остановились, я расплатилась и вышла. В клинику мы приехали с детьми, чтобы сделать им прививки.
Детей раздели до трусов, внимательно рассмотрели, измерили температуру. Врач извлекла ампулу с вакциной и поднесла ко мне.
- Вот название препарата… прививаться мы будем от того-то, того-то и того-то… вот производитель – мы давно работаем с этими вакцинами, их качество нам нравится… вот срок годности…
Я подумала: зачем она мне все это показывает, я же все равно ничего не понимаю в этом?

( Collapse )

Рюкзак натер плечи уже через десять минут интенсивной ходьбы, через пятнадцать я просовывала пальцы под ремешки, чтобы приподнять их над стертыми саднящими ключицами - через несколько минут ремешки натерли пальцы. Пластмассовая застежка рюкзака белорусского производства тоже добавляла причин для раздражения: постоянно расстегивалась.

( Collapse )

"Ленк, а, Ленк! А ты все читаешь? Мужики не любят умных, Ленк! Ох, зря ты это..."

"Ленка, читаешь? Институт уже давно закончила, а не начиталась еще? Хватит тебе читать уже, и так уже умная!"

"- Ленка, а что ты читаешь?
- "Тени в раю" Ремарка.
- Ооо, я такого не читала!
- А что ты читала?
- Я? А я ничего не читала!"

- Ты плохая мама!
Пятилетний сынишка увлеченно играл и был занят своими делами. Няня уговаривала его сию минуту и ни минутой позже пойти на прогулку. Ее предсказания о том, как без свежего воздуха все погибнут в страшных корчах здорово мешали работать и постоянно сбивали с мысли.
Я прошла в комнату, вытащила сына из-за компьютера и без лишних слов начала одевать на улицу.
- Ты самая плохая мама в мире! - выкрикнул тот мне в лицо в сердцах.
Няня всплеснула руками:
- Это последнее дело, так говорить о матери!

( Collapse )